Этот добрый жестокий мир - [ сборник ]

А вот и стрекозаврик. Шестикрылый, как серафим. Целехонек, просто застрял в развилке. Жанна, тронув его пальцем, включила функцию «полет» — и отправила зажужжавшую, засветившуюся игрушку в проем между ветвей навстречу восторженным воплям детворы.

Посмотрела ей вслед. Сквозь этот проем пустой бегунок рядом со скамьей было видно, а вот само «Иг место» — нет, его закрывали ветки. Зато хорошо получалось рассмотреть место прямо перед ним, где стоял тот парнишка. Должен был стоять. Сейчас там пусто.

Большой парень, который дважды доставал стрекозаврика из зарослей и вправил ему вывихнутое крыло. Токайо. Это для той испаночки было сказано. А раньше, подбегая к ним, внук его назвал, кажется, по-английски…

— Сань!

— Чего? — «Алекс-наимладший» уставился на Жанну в негодовании: его душа и тело рвались за стрекозавриком, который сейчас выписывал над площадкой ровный круг.

— Этот взрослый мальчик — ну, который помогал вам…

— Наменсбрудер?

— Как ты его назвал?

— Ба, ты что, немецкий тоже забыла? — В голосе внука явственно прозвучали покровительственные нотки. — Тезка же! Ну все, я занят…

И убежал.

Тезка. Жанна попыталась нащупать ногой опору внизу, не нащупала. Перехватив горизонтальную ветвь двумя руками, повисла, как на турнике, сделав ноги стальными для прыжка.

Тезка. Namesake. Если для испанской девчушки — Тосауо. Namensbruder, брат-по-имени…

По имени Алекс.

Спрыгнув, Жанна сразу окинула взглядом всю площадку. И, нещадно честя себя всякими памятными с детства словами, ни на один из европейских языков не переводящимися, прислонилась к стволу дерева.

Все хорошо. Вон он, внук, несется за летающей игрушкой, прыгает через ограду песочницы, и дела ему нет ни до каких тревог. Вон она, старушка, сидит все там же, на скамье-кресле.

Ведь все хорошо! Что это ей, дуре, дуре, дуре, вдруг подумалось…

Если уж на то пошло — вон и он, тот парень, в десятке шагов отсюда. Ну да, пускай Алекс. И что из этого? Не только в их семье Алексы встречаются! Сидит на корточках, разговаривает с девчонкой чуть помладше себя, тоже в стиле кляйдеркарта одетой, да и ладно: Жанна, слава богу, этим тинейджерам не мама и не бабушка. Еще не хватало… Пусть хоть в рванине ходят, если у них такая мода, хоть вообще голые…

Стояла, прижимая ладонью бешено колотящееся сердце, успокаивалась понемногу. Вот же дура…

— А Густав и Нотке тоже с тобой? — звонко спросила девочка.

У нее был сходный говорок. А, вот в чем дело: это просто диалектизм какой-то, Жанна его тут порой слышала — правда, все больше у стариков, той же Бинди хотя бы.

— Нет, — «тезка» помотал головой. — Им сюда ходу не было, это я их навещал, в Гарбсене и на улице Лейбница… Но только первые пару лет. А потом их и там не стало. У них ведь все по-другому, они же по юнгфольковскому обряду, черному…

— А ты, значит, иначе, — не спросила, а констатировала его собеседница.

— Иначе. Без обряда без всякого вообще. Это на самом деле нетрудно. Просто взять и остаться снаружи. За вас за всех — чтобы каждому хорошо и надолго. Ну и зажмуриться напоследок тоже разрешается. Остальное уже мелочи, если знаешь как.

— Надолго… — задумчиво произнесла девочка, — и вправду.

Паренек коротко глянул на нее — и тут же уставился в землю. Густо, свекольно покраснел:

— Я… это… Ну ладно, да, на тебя я особо загадал. А что, нельзя было? Скажешь — нельзя?

— Не скажу, — девочка в платье стиля кляйдеркарта вдруг засмеялась, как колокольчик прозвенел. Потянулась к «тезке», взъерошила ему волосы — он отшатнулся от нее так, что чуть не упал, и покраснел еще больше, хотя вроде некуда было. — Не скажу, дурачок. Ну, пошли!

Они разом, словно бы единым слитным движением, вскочили с корточек и, держась за руки, легконого зашагали прочь с детской площадки.

Жанна не смотрела им вслед, она и слушала-то их вполуха. Бинди-Шванхильд, откинувшись на высокую спинку, неподвижно сидела в своем кресле, Саня, наимладший, вместе с испаночкой, снова поймавшие стрекозавра, бурно спорили о его летных качествах, светило солнце, прогулочного времени оставалось еще целых тринадцать минут — и все было хорошо.

СЕРГЕЙ ЧЕКМАЕВ

СВЕТ ЖИЗНИ

Это был старый дом. Построили его еще в начале прошлого века. Он успел побывать и ночлежкой, и обычной больницей, и даже военным госпиталем, а несколько лет назад стал тем, чем давно хотел быть — родильным домом. Посеченные временем старые стены недавно заново отштукатурили и покрасили какой-то удивительно светлой розовой краской, и теперь дом стоял опрятный и нарядный.

В нескольких десятках метров от проходной к забору, окружавшему дом, пристроилась торговая палатка. Сначала дом невзлюбил ее. За то, что в шесть утра прямо под окнами начинали рычать моторами ранние машины с товаром, за то, что по ночам около палатки громко ссорились пьяные покупатели.

Но однажды к ней подъехала потертая «Газель». Дом снова нахмурился: еще водки привезли, что ли? Но нет — из машины выпрыгнули трое веселых парней, один тут же взялся за стремянку, второй сунулся в окошко к продавцу:

— Мы из «Света жизни». Вас предупредили, что приедем сегодня? Отлично. Тогда распишитесь вот здесь.

Рядом с палаткой раскинуло свои высохшие ветви давным-давно погибшее дерево. Дом помнил те годы, когда оно было еще зеленым, но с тех пор прошло немало лет. Теперь дерево стало людям не нужно, и его давно хотели срубить, да все никак не доходили руки. Разве что окрестные собаки находили в нем известную прелесть.

И вот теперь отыскалось для старого дерева настоящее дело. Троица сноровисто и бесстрашно ползала по высохшим веткам, опутывала их гибким прозрачным кабелем. Дом косился неодобрительно, эта суетливая работа казалась ему кощунственной.

Когда парни закончили, бригадир снова постучался в окошко:

— Принимай работу, затворник. Розетка есть? Нет?! Что ж ты молчал? Ладно, сейчас сделаем…

Несколько минут неразборчивого бурчания и стуков у задней стенки палатки показались дому вечностью. Наконец:

— Включай…

И дом сразу простил все и парням из «Света жизни», и продавцу из палатки, и даже ее хозяину, неопрятному крикливому армянину. Потому что дерево, оплетенное странным кабелем, неожиданно вспыхнуло, по мертвым сухим веткам побежали, словно живые, маленькие светящиеся огоньки.

— Ну как, — радостно хлопнул по плечу выскочившего посмотреть продавца бригадир. — Сойдет?

— Красиво.

— Еще бы! На том и стоим. Ну, бывай…

«Газель», напоследок дружелюбно фыркнув мотором, уползла за поворот. Продавец вернулся в свое баночно-бутылочное заточение, щелкнул невидимым дому тумблером. Дерево погасло. Но вечером, как только опустилась темнота, оно засветилось снова. И с тех пор дом с нетерпением гнал солнце, как праздник ожидая каждый новый вечер. Пациентки, гуляя по дорожкам небольшого парка перед домом, часто засматривались на светлое дерево.

А потом зародилась традиция.

— Ребята, ребята, ну, замрите же! Нет, я так не могу. Витька, что ты все время дергаешься?!

Под деревом фотографировались на память, обычно все трое — молодой папашка и счастливая мать с вопящим свертком. А то и с двумя — бывало и такое, редко, но бывало. Дому льстило, когда он попадал в кадр, он старался приосаниться, принять официальный вид. Дом часто представлял себе, как кусочек его южной стены, размноженный в тысячах снимков, стоит на полках шкафов, трюмо, каминов или покоится в талмудах семейных фотоальбомов.

Дом многое мог бы порассказать. В его стены, бывало, заходило и горе, случалось равнодушие, когда молодухи, нимало не смущаясь, парой росчерков подписывали какие-то бумаги, легко и быстро отказываясь от самого дорогого. Тогда дом хмурился, горбился под тяжестью лет, а главврач снова писал в мэрию о необходимости выделения средств на ремонт. Но счастья, великого женского счастья, изо дня в день переполнявшего дом от края до края, за все это время накопилось столько, что дом быстро приходил в себя, расправлял кирпичные плечи, пытался руками-балками прикрыть своих пациенток от всех невзгод. С каждым криком ворвавшейся в мир новой жизни дом молодел еще больше, и главврач забывал о письмах, мчался в «детскую» и наслаждался многоголосой перекличкой, будто новоиспеченный отец.

Отцы вообще были у дома любимыми гостями. Он, как заправский коллекционер, собирал маленькие безумства благодарных своим подругам мужчин. Вот буквально три недели назад, в самый студеный январский вечер, когда у Гали Лавейкиной вот-вот должны были начаться роды, дом очень огорчался про себя, что Саша, Галин муж, куда-то запропастился именно сегодня. Не ходит по приемному покою из угла в угол, как обычно, не пытается задарить извечными шоколадками и коробками конфет сестер и нянечек. Галя очень нравилась дому, спокойная, ласковая девушка никогда не гоняла понапрасну медперсонал и с тихой затаенной радостью говорила о предстоящем появлении Лавейкина-младшего.